Назира Мамбетова: Без этих мук не смогу жить

    Они были совсем не такие, как ее отец и мать — чабаны, не такие, как все, кого Назира знала. Они появлялись в Таласе или на джайлоо, и девочка ждала — вечером будет спектакль, концерт. И, несмотря на родительский запрет, ускользала смотреть.
    —А когда возвращалась домой, мне было плохо: опять прошел спектакль, а я не могла выведать, откуда эти люди, актеры, как приходят на сцену?
    В семье не разделяли ее интересов: она пела, танцевала, во дворе играла в войну — как в кино! — разыгрывала индийские фильмы...
    — Когда закончила школу, родственники сдали мой аттестат в мединститут, а свидетельство — в медучилище.
    — Кто сдал?
    — Сестра, она была зубным врачом, и зять, хирург. У себя во Фрунзе они создали для меня все условия: детей уводили в садик, дома никого, тихо, занимайся! А я оттолкну учебник — и в слезы. Вслух противиться не смела, но меня точила одна мысль: не хочу в медики! Только петь, танцевать, играть какие–то роли...
    Так “молча гибла”. Придя на испытание в медучилище, она взмолилась: “Поставьте мне двойку!”.
    — Я показала на зятя, который вышагивал возле окон: видите, меня караулят. А я не хочу здесь учиться!
    Просьбу уважили.
    С пятеркой по специальности Назира Мамбетова поступила в музпедучилище, успела проучиться восемь месяцев. И вдруг узнала: набирают студентов в ГИТИС! На экзамен приехал ректор института. Он и задал ей этюд — принести ему на стол самовар. Ох и помучил москвич несчастную! То она тлеющую золу на стол “уронила”, то забыла поднос, а то и вовсе “опрокинула” пыхтящий чайный агрегат... Вскрик “обожженного” ректора слился с ее испуганными ахами. Чуть не плача, она лепетала извинения.
    — Я поверила, что опрокинула самовар, поверила!
    Потом почитала, потанцевала, попела она уже, наверное, только для порядка. Пятерка! Ее приняли после первого же тура.
    — Дома сказала, что поступила в московский институт. Но куда — никто не знал. Как–то на каникулах женщина из села спросила, где учусь. Я и ответила: “В консерватории”. Приезжаю через год, односельчанка меня хвалит: “Какая молодец, что учишься на заводе, где делают консервы”. Я ужаснулась: вот попала в историю!
    Вкусы у нее, воспитанной на игре великих — скажем, во МХАТе видела Тарасову, Степанову, Кторова, Яншина, — строгие.
    — А в музыке?
    — Не всякая музыка нравится. Но вот вчера слушала по радио Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром и думала: “Господи, что за чудо!”. Я мелодию слушать люблю.
    — А как относитесь к эстраде?
    — Если трум–бурум, непонятно что бомбят — не воспринимаю.
    — Вам, как драматической актрисе, наверное, важен текст?
    — Обязательно. Он для меня сливается с музыкой. Тогда рождается песня. А если мелодия говорит об одном, слова — о другом, это не песня, а неудача.
    Свою первую роль в кино она сыграла на “Мосфильме” еще студенткой четвертого курса. Это была Кадича в картине “Я — Тянь–Шань”. Так назвала режиссер Ирина Поплавская свою киноверсию айтматовской повести “Тополек мой в красной косынке”. Потом пошли Гашар в знаменитой мосфильмовской “Земле Санникова”, Бекей в “Белом пароходе”, жена председателя в “Ранних журавлях”... В этой цепочке кинообразов зияет вынужденный разрыв, большой, в четыре года: в начале девяностых кыргызское кино было парализовано безденежьем.
    — Ваш роман с синема продолжается?
    — Да, последние работы — мать в “Карагыз” Базарова, свекровка и мать Улана в телесериалах “Издейм сени” и “Апамдын махабаты”. Утверждена на картину “Окно”, съемки которой скоро начнутся на “Кыргызтелефильме”.
    — Назира, а как все–таки ваши родственники узнали, что в Москве вы учитесь не консервы делать?
    — На втором курсе мне дали играть отрывок из “Материнского поля” — Толгонай. И я выслала домой свое фото в костюме и гриме постаревшей героини, с посохом в руке. Но не объяснила, что учусь на актрису. Мои ахнули: “Господи, бродягой на улице стала, что ли, да еще с палкой, — развеселилась Назира. — Когда мы уже закончили институт, и наш курс приехал по распределению в ошский театр, по Киргизии шла премьера моего дебютного фильма “Я — Тянь–Шань”. Мама, такая счастливая, угостила односельчанок, и все пошли на просмотр. Мать сидела гордо–гордо, но вот стала опускать голову все ниже, ниже, а потом и вовсе ушла.
    — Но почему?
    — Потому что я играла соперницу Асели. После моего приезда она сказала: “Я ушла опозоренная, ведь ты испорченную женщину играла! Она отбивает у Асель мужа!”. “Мама, — говорю, — Кадича не испорченная, она имеет право на счастье, она же была знакома с Ильясом ДО Асель!” — “до” Назира выделила хрипловато и резко, будто засаднила та давняя рана в актерской душе. — Мама так и не поняла. Теперь обоих родителей уже нет в живых. Но были роли, которые им нравились. Отца , например, восхищала моя “Жаныл мырза” с саблей из одноименного малого эпоса...
    Своей любимой ролью актриса называет мать, Софью в пьесе Горького “Последние”. Почему Софья? “Потому что очень глубокая психологически”.
    — Это моя студенческая работа. Мне было 22 года, а по роли — 45. Драматическая судьба семьи: гулящий сын, гулящий муж, гулящая дочь, дочь–инвалид, подрастающие дети. Такая сложная психологическая жизнь. Мой педагог Иосиф Моисеевич Раевский, ученик Станиславского, дал эту роль мне. И учил меня, как над ней работать. “Дети мои погибают, спасай детей!” — указывал он на невидимых героев и начинал репетицию.
    Ее второй дипломной работой была Аркадина в чеховской “Чайке”.
    — Тоже о–очень сложная роль: скряга, ко–кет–ка, аристократка, влюбчивая, капризная... “Чайку” ставил ученик Раевского Леонид Георгиевич Топчиев. Мои педагоги мне очень помогли. Это две сложные, совершенно разные работы дали мне направление.
    Она рассказывает о своей последней роли — Бакен Кыдыкеевой, народной артистки СССР в пьесе Жаныша Кулманбетова “Талант и судьба”. В чем сложность?
    — Актрису все знают. Она погибла недавно, в 1994–м. В последние годы она очень плохо себя чувствовала.
    — Вы были с ней знакомы?
    — Конечно, но в ее последние годы наблюдений у меня не было, я в Оше жила. Я искала ее вну–у–ут–реннее состояние, не внешнего сходства. Но мне почему–то говорили, что с каждым днем я все больше похожу на нее.
    — Это внутреннее состояние накладывало отпечаток?
    — Да. Да. Однажды я репетировала дома и вдруг заговорила ее голосом, ее тоном! Я даже вздрогнула. На следующий день пошла на репетицию — уже не было этого голоса, этой интонации.
    После спектакля публика уходит со слезами.
    — Наверное, где–то и моя доля правды есть, что я могла донести до зрителя ее состояние. Наверное...
    Есть у актрисы и две постановки.
    — У меня задача была — помочь молодым: актеры ходили без работы, я была без работы. Позвонила Мырзе Гапарову: “Мырза–аке, не разрешите ли мне поставить вашу пьесу “Дорога в Киото”?” — “Ну–у... М–м–м”, — услышала в трубке. Он, знаете, почему не отказал? Потому что постоянно говорил обо мне — это моя любимая актриса!
    — Автор не пожалел, что согласился?
    — Нет–нет–нет. Он хорошо отнесся к постановке.
    — Назира, у вас вся семья театральная? Ваши...
    —...дети? Близко к сцене не подходили, не разрешаю. У меня двое детей, трое внуков.
    — А муж — человек театра?
    — Мы давным–давно развелись. Потому что я о–оч–чень преданная, очень, — посмеивается, — кроме сцены — ничего. Никакой мужчина не выдержит. Я ко всякому труду подхожу очень ответственно, считаю, что актерский труд невероятно сложен. Это шахтеры. Только у нас не подземная выработка, а психологическая. Нет дна, нет берегов — это творчество. Постоянно в поисках, постоянно в мыслях. Зрители видят только результат. А развития, от начала до конца труда, не знают, мало кто знает. Потому я, наверное, не захотела мучить детей моими мучениями.
    — Себя не жаль?
    — А! Нет, я без этих мучений не смогу жить. Мне надо каждый день, каждый час, каждую минуту страдать, искать образ. Везде — в людях, деревьях, животных. Видите, как вьются, — показывает на деревце в кадке. — Я разговариваю с вами и изучаю характер этого существа.
    — И каков у него нрав?
    — Очень сложный. И отчего–то оно страдает. Так надо жить постоянно — в поисках. Мы никому не нужны, если не сотворим что–то. Удивить сегодня зрителей очень трудно.
    — А стараетесь удивить?
    — Стараюсь. Удивить не внешним, как в боевике, а сердцем. Если оно скажет правду, все воспримут. А совру — я никому не интересна.
    — Но ведь в боевике — тоже правда...
    — Правда трогает душу. А трюк — это уже неправда.
    — Вы всегда исследуете мир, как это растение?
    — Мой организм уже натренирован на это, на психологию, на поиски. По–моему, он никогда не отдыхает.
    — Где вы вообще отдыхаете?
    — Дома, — удивилась. — Выезжать возможности нет. У меня зарплата 1436 сомов. Куда на них уедешь, на другой конец города? А обратно как? — смеется. — В жизни на курортах не была. Да, на Иссык–Куль выезжала, на съемки. На чеховские фестивали в Москву.
    В свободное время читает любимых Цвейга, Золя — “больше зарубежную литературу”, пьесы — “надо искать репертуар”. Жаль, долгий тет–а–тет с книжкой не получается: слезы льются, глаза болят. “Все равно читаю”.
    — Раньше детьми занималась, готовила. Вязала — для детей, для себя, знакомых. Тут варится, тут еще что–то ж–ж–ж, — изобразила голосом звук вертящегося колеса. — Такая я была. А сейчас лентяйкой стала: ладно, послезавтра сделаю, — смеется.
    Ее волнует сегодняшний день ТЮЗа, который уже год как носит имя Бакен Кыдыкеевой.
    — Наш театр начинает действовать. До этого мы 10 лет трудились на чей–то карман. Ставили сказки по детсадам, школам. Скитались. Не было работы. Не было ничего. Теперь у нас новый директор Темирлан Сманбеков. Именно с его приходом поставили спектакль о Бакен. Впереди — “Материнское поле”, потом спектакль о Чингизе Айтматове и Бибисаре Бейшеналиевой. Есть пьесы, есть деньги...
    — В театре — деньги?!
    — Да. У нас появился меценат, Ташкул Керексизов. Он постоянно будет с нами работать. Я 10 лет боролась, чтобы была работа, — самостоятельно пробовала осуществлять постановки, подбирать пьесы. Я призываю коллег на 20–40 процентов жить театром. Не говорю — целиком уйти в него. Хотя я вся ухожу. Может, оттого, что дети выросли, больше делать нечего, но вся ухожу.
    Она известная, любимая. Народная артистка КР. А живет “бедно–бедно”. И мечтает не о благах — о духовном богатстве.
    — Современные условия позволяют вам обогащать душу так, как желалось бы?
    — Нет. С какой стороны ни взгляни, все равно нужны деньги.
    А еще бы чуточку презренного металла — “чтобы выглядеть нормально, убрать всякие морщины. И все”. Но это — не самое важное. “Главное — овации”. Актриса, как заклинание, повторяет о новом директоре, меценате.
    — Лед, видать, чуть–чуть тронулся с первого спектакля, “Талант и судьба”. Тьфу–тьфу, чтобы не сглазить, и дальше, наверное, будет существовать театр...
    Зоя Исматулина.
    Фото Владимира Пирогова

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/9331/