День с «Эдипом»

    В Древнюю Грецию попал корреспондент «МСН», отъехав всего ничего от Бишкека. Здесь, в песчаном карьере под Ивановкой, снимает свой первый фильм туркменский режиссер Овлякули Ходжакули, известный своими впечатляющими театральными постановками.
    В прошлом году мэтр представил в нашей столице спектакль “Эдип” по Софоклу — Сенеке для двух исполнителей, созданный при поддержке Фонда “Сорос — Кыргызстан”. В нем блестяще сыграли туркменский актер Анна Меле и его жена Урматкан, наша соотечественница. Минималистский реквизит и оригинальные костюмы — находка ташкентской художницы Марии Сошиной.
    Жаль, век спектакля короток. Это и навело кыргызского киноведа Гульбару Толомушову на мысль продлить его на экране. Проект поддержал соросовский Институт Открытого Общества — Будапешт.
     Но театральное действо, механически перенесенное на пленку, теряет дыхание, биение жизни. “Эдип” станет фильмом. Овлякули написал сценарий, вдвое увеличив число персонажей. А команда та же, сложившаяся в работе над спектаклем, единомышленники.
    Однако судьба картины словно предопределена как судьба Эдипа: оказалось, Урматкан беременна. Выход нашли — дать малышу “роль” — ребенка царицы Иокасты. А родилась двойня! Мальчишечки Ковус и Кыяс. Умаешься с двумя на съемках! Как ни печально, пришлось искать замену Урматкан. Ее роль досталась актрисе Кирдрамы Джамиле Сыдыкбаевой. Судьбу не переспоришь!
    Полцарства за сюзьмё
    К съемочной группе мы выехали чуть свет.
    — Маша просила купить сюзьмё, кажется, ей нужно для грима, — поставила задачу Гульбара Толомушова. И теперь мы тормозим у придорожных базаров и базарчиков. А надо поспешать, без моих спутников съемки не начнутся — за рулем оператор Айбек Джангазиев, рядом — его ассистент и фотограф Дионис Афуксенов. Но продукт, которого в Бишкеке прежде было завались, так и не нашли.
    К биваку киношников мы подоспели к завтраку. А потом — просмотр отснятого вчера.
    ...По тропе поспешно шагает Эдип, спасаясь от злой судьбы — оракул дал прорицание: он убьет отца и женится на матери. Царевича хлопают по голеням полы хламиды из войлока: в эпоху богов и героев быт был прост и суров. Мелькают кадры. Режиссер с оператором решают, что удачно, что доснять.
    Кстати, о сюзьмё. Оно понадобилось не для грима, а как целебное средство — накануне все сгорели на солнце. А сейчас опять съемки.
    Гидтин!
    За окошком авто пейзаж Эллады — мягкие очертания сухих холмов, редкие деревца.
    — Смотрите, сфинкс! — показала Гульбара. Гора и впрямь похожа на лежащего льва с человечьей головой. С ее вершины предстоит снимать эпизод с фиванским чудовищем.
    ...Вот и косогоры, только что виденные на экране. Художница Маша облачает Анна Меле в грубый войлочный плащ — как рыцаря в латы. Прилаживает, пришивает. Актер морщится: прикосновения к багровой спине, плечам болезненны, всю ночь не сомкнул глаз. Вот он обертывает ноги высокими чуньками из такого же войлока, обматывает веревками. Потопал — удобно!
    ...Вместе с камерой смотрим с горки вбок, куда убежал Анна.
    — Шаг вправо, шаг влево чреваты — вздыхает оператор Айбек. — Того и гляди столб попадет в кадр.
    Столбы здесь кругом, как и опоры ЛЭП.
    — Гидтиў! — (Пошел!), — командует актеру Овлякули на родном для обоих туркменском. Эдип стремительно приближается, минует камеру, уходит дальше по тропе. Снято. Анна возвращается на исходный рубеж, чтобы вновь преодолеть отрезок дороги из Дельф до нашей горки.
    Вдруг упали капли дождя — при ясном солнце!
    — Дубль два, — говорит Гульбара.
    На светило наползает облачко.
    — Мне бежать? — кричит Анна.
    Солнце прячется. Опять выглядывает.
    — Кадр первый, дубль второй!
    — Гидтин!
    Солнце уходит.
    — Стоп, стоп!
    — Это как ловили в кадр последний луч, — вспоминает кто–то. — Приготовились, ждут. Режиссер: рано, рано, рано... Хлопает в ладоши: поздно!
    Народ рад посмеяться.
    — Вчера уехали рубить бревна для съемок — весь день ни облачка, — сожалеют.
    Под солнцем рубили, все руки в мозолях, — Овлякули смотрит на ладони.
    Посветлело.
    Приближается Анна в хламиде, за ним по пятам оператор в красной бейсболке, уставив в спину актера объектив.
    — Успели? — Все воззрились на коварные небеса.
    — Успели. Пошел!
    Теперь Айбек бежит задом наперед, снимает лицо спешащего Эдипа.
    ...Когда Анна освобождается от своего негнущегося войлока, с него течет ручьями, будто он вынырнул из воды.
    — Следующая сцена — “Убийство Лая”, — сообщает режиссер. Солнце полыхает вовсю. Подхватив пожитки, гуськом бредем к месту убийства фиванского властителя.
    «Открой глаза, умри!»
    — Ох, нелегко быть любимым актером режиссера: все эксперименты на мне, — комично кряхтит Анна, облекаемый уже в светлый войлочный плащ. Теперь он — порочный Лай.
    Овлякули белит ему гримом молодые брови, наклеивает седые висячие усы поверх черных, щеточкой. Актер стареет на глазах. Довершает преображение козлиная бородка, которую подкрашивают подозрительной ваксой из жестянки. Закончив “сотворение” Лая, режиссер забирается в эдиповские чуньки и хламиду. Он сыграет за Эдипа. У его ног снимут Анна — поверженного гордеца Лая.
    Сцена ссоры снята вчера. А сейчас на скрещении трех дорог распластался мертвый Лай щекой на песке. Анна слушает разъяснения режиссера, смежив веки: нестерпимо яркое солнце вышибает слезы.
    – Съемка! Умри, открой глаза, — требует Овлякули. Взгляд актера послушно устремляется к слепящему небесному шару, стекленеет. Снято.
    — Я не шевельнулся в кадре? — Анна продолжает лежать. — А то, что слезы, ничего?
    — Все нормально.
    Уносим костюмы и прочее. Мне достается нести банку с черным зловонным гримом.
    — Этот “грим” набрали на соседнем болоте, — веселятся киношники.
    Ужас, сколько грязи вылил на актрису режиссер!
    Дышать нечем. Мы, как призраки, — не отбрасываем тени. Оператор оберегает камеру под широким зонтом, бдя, чтобы на сокровище не упал и лучик солнца — иначе в аппарате что–то расплавится.
    Из–за чахлых кустов выходит неузнаваемая Джамиля–Иокаста, одетая от шеи до пят коркой темной глины. Черное тело подчеркивает белизну листков в руке — актриса сосредоточенно повторяет роль.
    ...Они ведут напряженный диалог — мать и сын, которых рок соединил в браке. Царица принимает грязевые ванны — щедро накладывает темную жижу на свои плечи, грудь, шею. Грязь тут же сохнет, сереет.
    — Джамиля, под коленом намажьте!
    Снимать, пока не высохла! Иокаста откидывается на колено Эдипа.
    — Глина кончилась!
    Режиссер наготове с глубокой лопатой месива.
    Кипят страсти — кто убийца Лая? Кружат, жалят мысли... Похоже, Анна уже не чувствует солнечных жал на обнаженной спине. Волосы царицы — грязевые потоки. Незапятнано только лицо. Эдип мажет его глиной. Теперь оно — маска.
    ...Слава Богу! Овлякули льет чистую воду на руки актрисе. Кое–как отмыла лицо, волосы.
    Но режиссер снова несет грязь. Новый дубль!
    Смерть Сфинкс
    Мыться еще нельзя — этого же “костюма” требует следующий эпизод. Темная корка притягивает лучи.
    — У меня под ней кожа горит, — Джамиля чуть не плачет. Еще и шагает с трудом: где–то оставила шлепанцы, раскаленный песок обжигает подошвы. Джентльмен Айбек скинул кроссовки:
    — Наденьте!
    Вот и обрыв, с которого бросится побежденная Эдипом Сфинкс. Глубина устрашает: метров 10–15. Джамиле прыгать самой — дублеров нет. Она замерла на краю, прижав к груди ярко–желтые дыньки. Глянула вниз: “Ой, мамочка, не смогу!”.
    — Смерть Сфинкс, дубль один!
    Черная фигурка ринулась в пустоту. Летит, переворачивается, катится по крутизне. Бьют ее, ядрами прыгают вслед увесистые дыньки. Под падающее тело подныривает Дионис с фотокамерой. Все! Сфинкс недвижима у подножья...
     Жива? Уф, встает!
    — Я снял с ближнего фокуса! — торжествует Дионис.
    — Дубль два!
    — Ой, не смогу больше! — Актриса опять на краю обрыва...
    — Если бы не для роли, в жизни бы не кувыркнулась вниз, — призналась мне она потом.
    Но экстрим еще не кончился. Джамиля с отвращением и опаской вступает в мутно–зеленую воду мелкого прудика.
    — Садитесь, — приглашает режиссер.
    — Ай! — Стоит.
    — Садитесь же.
    — Так здесь же ра–а–а–ки! — актриса взвизгивает так по–детски жалобно, что и мы, сочувствующие, не удержались, прыснули. — И решительно садится, взметая ил, моется. Темной ваксой льется жижа. А она читает текст!
    Налетел ветер, пригнал тучи.
    — Дубль, другой, третий...
    — Снято. Ура! — несется над Фивами голос Овлякули.
    Вконец продрогшую Джамилю отправляют в лагерь, под горячий душ.
    Нет, недаром западным актрисам платят миллионы за съемки!
    Машина с едой привезла сияющую чистотой Джамилю. “Сколько этой воды мне в рот попало! Казалось, я проглотила головастиков”, — содрогается.
    Обед под тощими деревцами похож на пикничок.
    — Когда мы были на съемках в Турции, мне предложили мидии, — оператор Айбек неистощим на забавные истории. — Я отказался: живое не буду! Но их полили лимонным соком, сунули мне в рот — и они уже внутри! Я почувствовал себя женщиной!!! — Слова тонут в общем хохоте. — Три дня казалось, в животе пищит: пи–пи–пи...
    — Нескучно живете.
     — Смех для нас — способ самозащиты, — отвечает мне Айбек. Да уж, при такой–то работе...
    Потом опять ловили солнце, пережидали пыльную бурю, дождь, намокли, высохли, снимали, вновь намокли...
    Сгустились сумерки. Где–то за невидимыми камышами дает указания Овлякули: идут съемки последнего эпизода. Смутно белеет песчаная дорога. На ней темными пятнами застыли машины — ждут группу, чтобы везти на ужин.
    Впереди еще ночные съемки.
    Зоя Исматулина.
    Фото Диониса Афуксенова.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/7694/