Ангел за спиной

    Его лучшие полотна оставляют ощущение тайны и смутной тревоги. Оттого ли, что лица персонажей отчужденные, как у слепых (они будто вслушиваются в себя, пытаясь найти ответы на терзающие душу вопросы). Или потому, что от красок — теплых, веселых — явственно тянет холодком печали?
    Это же сочетание — мягкая улыбка на губах и серьезные, даже грустные глаза у автора картин Жыргала Матураимова.
    В станковую живопись он пришел из кино: по специальности Жыргал художник–постановщик игровых и телевизионных фильмов, закончил ВГИК. Возможно, поэтому его холсты сродни кинокадрам: в них тоже словно заключен лишь крохотный кусочек захватывающего повествования. И манит узнать, что было до момента, изображенного на полотне, и что будет дальше? Хотя бы заглянуть в историю этих “Южанок”, над которыми живописец еще работает. Старшая в чадре (мать?) зажмурилась, как от боли. Из–за ее плеча испуганно выглядывает голова девочки в мелких косичках.
    — Да, картина что–то несет в себе, можно снять фильм, — соглашается автор. — Кино за шесть лет учебы очень сильно прививается к тебе. Я долго не мог писать станковую вещь — получались киноэскизы… Когда я поступил во ВГИК — это была невероятная радость, самая большая в моей жизни.
    Он всегда знал, что станет художником. О кинематографе не помышлял: в родном селе под Узгеном не было даже телевизоров.
    — В художественное училище я поступил с трудом. И никак не мог понять композицию: но однажды разглядывал картину Дейнеки “Оборона Петрограда”, ополченцы в нижней ее части идут направо, а в верхней — налево… И вдруг меня осенило: ритм — вот что важно! Потом уже разобрался в остальном — в значении цветовых пятен и прочем. Стал лучшим “композитором” в отделении. И во ВГИК пошел именно потому, что упор там делали не на живопись или рисунок, как в других вузах, а на композицию. Киношники ею сильны.
    — А потом на “Киргизфильме” вы с кем сотрудничали?
    — Я не рвался работать с режиссерами–мэтрами: подавляют. Не потому, что характер дурной. Однажды кто–то из коллег упрекнул Андрея Тарковского, вы, мол, жесткий человек. Он ответил: “Это не я, идея заставляет вокруг себя крутиться”. Мне лучше всего работалось с Минжилкиевым–младшим. С ним мы сняли “Ночь демона”.
    В мастерской остро пахнет свежими красками: хозяин готовит экспозицию для Казахстана. В прошлом году его выставка имела там успех, потом все картины раскупили, поступил большой заказ на новые.
    Мой собеседник не стремится подать себя в выгодном свете, похоже, не только на творчество распространяя свой принцип “без фальши!”.
    — Всегда думаешь о том, что картину надо продать, — не скрывает Жыргал. — Яркость палитры у меня появилась не от хорошей жизни: ориентир на рынок.
    — То есть рисуете не как “диктует чувство”, а пытаясь предугадать вкусы покупателей?
    — Нет. Рынок поднял искусство на высокий уровень: требования жестче стали. Раньше ничего этого не было бы, — кивает на холсты у стены. — Художники оформляли красные уголки, писали плакаты, им диктовали темы… Учитывая требования рынка, можно не терять себя. Я хочу жить в согласии с самим собой. Не хотелось бы все сводить к деньгам. Какого бы научного, технического уровня человечество ни достигло, например, стену придумали, обогревающую помещение, должно быть и другое тепло, которое идет от сердца. Задевает струнку души. Если картина сильно трогает — это лучшая похвала автору.
    Американка Хильда, работавшая в Кыргызстане, увезла домой “День рождения” его кисти — вещь загадочную и странную, как сон. Темная стена дома, войлочный коврик на веревке, мглистое сияние неба. У столба одинокой тенью фигурка сидящего мальчика с костылем. Его маленькие ноги тонут в зыбком тумане. Единственная примета праздника — розовый воздушный шар в руке, прозрачный, почти нереальный. Застывшее детское лицо обращено к невидимой дороге. Кого он ждет — того, кто ушел навсегда?
    Произведение очень взволновало новых владельцев. Муж Хильды повесил его в своем офисе — “чтобы все время видеть”.
    — Ради таких моментов делается картина, — говорит Жыргал.
    Где он черпает сюжеты? Толчок воображению может дать что угодно — случайная сценка, фотография, собственный опыт. “Похороны младенца” — личное переживание.
    — Сначала я написал только тельце лежащего малютки. Люди подходили к картине с интересом — и мгновенно отскакивали! Жестокость никого не привлекает. Я дополнил ее мужчиной и женщиной, обнимающими дитя. И назвал “Семья”.
    Но трагизм остался.
    С этой работой связана неприятная история.
    — Однажды ее смотрели иностранцы. Слышу, повторяют “югослав”, “югослав”, — вспоминает художник. — Оказалось, у какого–то европейца есть что–то подобное. Я не видел. Но через собственное сердце пропустил утрату своего сына… Из–за рубежа сюда приезжают подпитаться идеями. У меня столько вещей написано — как застолбить, что это мое?
    Но поиск продолжается.
    — Я начинаю без эскизов, сразу на холсте. Ищу динамику, цвет. Иной раз дело никак не идет: существует сопротивление картины. Тогда записываю сверху совсем иное.
    — Все работы сопротивляются?
    — В принципе, все. Уже третье платье “надеваю” на одну из “Южанок”. Никак не мог найти цвет рыбок для “Поцелуя”. Простые не срабатывали. Делал золотых — не то. Подошли красные рыбки. Это первый, далеко не лучший вариант.
    — Я слышала, что сегодня наши художники повторяют на продажу свои самые удачные произведения, чтобы не утруждать себя работой над новыми…
    — Есть несколько тем — около десятка, которые пишешь всю жизнь. Каждый раз видишь по–новому. Варианты — не повторы (копий я не делаю). Они, как джазовые импровизации: можно сыграть более или менее вольно. Это творчество в развитии. Всякий раз хочется усилить, изменить.
    Руку Матураимова узнают специалисты и почитатели. Но поиск себя идет постоянно.
    — Иногда картина требует такой стилистики, иногда другой. Видите, фигура написана стилизованно, а небо — реалистично. Это все меня сильно смущало. Теперь — нет… У меня сейчас завершающий этап в творчестве.
    — Что вы имеете в виду?
    — Мне 48. Впереди еще лет десять активного труда. Ведь до семидесяти мало кто по–настоящему работает. Позади очень много белых пятен. Жалею, что мало знаю о музыке. Читал, но недостаточно. Порой услышишь музыку — будто она у тебя в голове вертелась, а кто–то написал…
    Музыка неслышно звучит в его полотнах: мелодия кыяка в картине “Музыкант”, раскаты рояля— в “Репетиции”…
    Рассказывая, он то и дело сворачивает на излюбленные темы: о книгах, добре и душевном тепле, о дочери, пятикласснице Мээрим.
    — Однажды дочке захотелось иметь дома живность. Я предложил ей купить попугая. А она: нет, мне котенок нужен. Почему именно котенок, спрашиваю. Она в ответ: птицу ведь не обнимешь…
    Самому Жыргалу папа не мог подарить зверюшку. Одно из сильнейших впечатлений детства — смерть отца. Четырехлетнему малышу врезались в память страшные подробности, голос муллы, нараспев произносивший что–то непонятное. До сих пор, если раздаются заунывные звуки молитвы на арабском языке, встает перед его глазами тот день. Молодая мама устроила свою жизнь. А сироту воспитала бабушка — мастерица рассказывать сказки и легенды.
    На картине “Ожидание” они изображены вместе — к маленькой старушке прижался босоногий внук.
    — Бога я долгое время представлял в образе бабушки, — неожиданно говорит Жыргал. — В тяжелые минуты вспоминаю ее. Я был в армии, когда ее похоронили, мне сообщить не догадались. Поэтому мучает чувство, что ее душа до сих пор не успокоилась.
    Он достает картину “Возвращение из святых мест”. Погрузившись в раздумья, не замечая ничего вокруг, трусит на ослике женщина. А позади нее, незамеченный, тихо присел ангел.
    — Это случайная находка, — объясняет автор. — За спиной наездницы так лег мазок, я глянул — крыло! И дописал фигурку. Паломница съездила поклониться святыням, попросить о чуде. Может быть, чтобы небо послало ей ребенка. И, возвращаясь, она еще не знает, что Бог уже услышал ее молитву и ангел — знак…
    — А в исламе есть ангелы?
    — Да, я читал.
    — Похоже, когда вы трудились над этой вещью, на вас снизошло вдохновение.
    — Надо работать, не ждать, когда посетит муза, иначе можно себя закопать. Ты должен быть постоянно загружен, как компьютер. Я делал ремонт в мастерской, потом две недели мучительно входил в колею. Во все века художники — и придворные, и свободные — работали за кусок хлеба, без передышки и что–то создавали. Тот же режиссер не ждет вдохновения. Процесс должен быть непрерывным.
    — Коли уж мы заговорили о хлебе насущном… Многие люди искусства тяжело живут материально. Как, по–вашему, всегда ли финансовые трудности означают спад в творчестве?
    — Не сказал бы. Денежные проблемы могут повлиять: скажем, красок не хватает. Но я плохо живу, значит, плохо рисую — так быть не может. Пожалуй, тяготы даже подхлестывают — более изощренно, плодовито работать. Наоборот, когда деньги есть — это уводит в сторону от работы. Другое дело — стрессовое состояние.
    — Жыргал, вы все для Казахстана пишете. А в Бишкеке выставки мы дождемся?
    — Да, многих картин здесь не увидели — ушли в Алматы. Мне очень важно мнение соотечественников. Если не в этом году, то в следующем сделаю выставку. Друзей-врачей приглашу: они душу тонко понимают. Глаза больных видеть — это много значит.
    Зоя ИСМАТУЛИНА.
    Фото Владимира Пирогова и из архива автора.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/3961/