Болот Тентимышов: И вдруг щелкнуло!

Распечатать

Оставить комментарий

Посмотреть комментарии

14 апреля 2006

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ

    На нашу звездную страницу актер Болот Тентимышов попал в самое время: в Бишкеке идет презентация фильма “Сундук предков” (Кыргызстан — Россия — Франция), где он играет Айдара, главного героя. Театр “Тунгуч” только что показал премьеру спектакля “Моя революция — моя любовь” (“МСН”, 12.04.06 “Чья революция?”), здесь наш гость вообще вкалывал за троих — как режиссер–постановщик, исполнитель единственной мужской роли и драматург.
    — Соавтор, — поправляет деликатно. — Идею, слова “моя революция” я впервые услышал из уст художественного руководителя нашего театра Жамал Сейдакматовой — одной из мощнейших наших актрис.
    Чувствуется: он не отошел, все еще живет спектаклем — первой в стране театральной постановкой, коснувшейся мартовских событий прошлого года.
    — Болот, почему Жамал–эже не заказала пьесу драматургу?
    — Заказывала, ее долго писали. Потом предложила мне взяться. Дала свою болванку. Я законов не знал, как писать. Сделал сценарную разработку. Жамал–эже сказала: да! Это история. Потом вместе дорабатывали. За один присест все написали. Оставили минимум текста и зону для импровизации. Самое главное — должна быть линия и отношение ко всему этому.
    — Чье?
    — Мое, личное. И к этой революции, и к этой любви.
    24 марта прошло у него в бегах — в семье умирали родные.
    — Вскоре мы их проводили, и я начал думать. Нет идеальных людей. Как все, я считал себя правильным, чистеньким. Отмахивался от всего, что происходило вокруг.
    — То есть от выборов…
    — Да, и прочего. Если платили, я мог пойти, признаюсь. Когда Жамал–эже предложила тему, я задумался: при чем здесь я? Могу ли я сказать “моя революция”?
    — И что решили?
    — Да, смело могу. Потому что революция — переворот в сознании нашем и моем. Люди, которые отмалчивались, поняли: они имеют право говорить, требовать. Это… ну, как в любви, Господи! Любовь захватывает, у тебя сознание на 180 градусов переворачивается, ты становишься другим. Это кардинальное изменение твоей души, мышления… Революция внутри совершается. Моя революция — это мое отношение, моя ответственность.
    — У героев спектакля есть прототипы в жизни или все выдумано?
    — Выдумано. Но я каждый день этих героев вижу — мать слепую, эту шебутную девчонку, тех людей, которые стоят возле биржи труда…
     Своей ролью дворника, в прошлом клоуна, он заинтересовался еще по рассказу Ж.Сейдакматовой. Ему, прекрасному танцору, миму, этот персонаж близок.
    — Но мне интереснее было его внутреннее состояние. До сих пор есть повод для работы — развить образ. Трудно, когда ставишь и одновременно играешь.
    — Зато есть возможность лепить целиком по своему представлению…
    — Нет, это совсем другое, когда тренер подсказывает игрокам, как делать, чтобы общая картина хороша была. А когда он в поле и видит, что происходит вокруг его ноги и не видит общего — вот это трудно. Когда он не может подсказать другим и самому себе, куда, как двигаться. Я оказался в такой же ситуации. Слава Богу, есть люди, которые помогали.
    Он называет художника–постановщика Юлдаша Нурматова.
    — Человек, который работал с Искеном Рыскуловым, все его театральные шедевры они вместе создавали. Любой мой шаг выверялся через его мнение.
    — Вы вместе искали?
    — Это и есть творчество, когда друг друга цепляешь, ведешь.
    На фестивале “Айтматов и театр” они оба были удостоены приза “Закваска”, который учредили ради них — для художников, вокруг которых бурлит творчество, и которые не раз спасали ситуацию. Каково?
    — Болот, почему Жамал–эже именно в вас увидела соавтора?
    — Потому что это уже не первая наша работа.
    В “Тунгуче” ставили “Плач алайской царицы” Султана Раева. Когда до выпуска оставалось полторы недели, заболел герой. Обратились к Болоту. А он не знает ни текста, ни сюжета.
    — Все, что было выстроено, я освоить уже не мог. И все–таки места для импровизации мне не хватало.
    Он привлек символику, выбросил часть текста. Это для него принципиально: чем меньше слов, тем понятнее действо зрителям, не владеющим кыргызским языком. Ведь публика “Тунгуча” — весь мир.
    — Как потом призналась Жамал–эже, я спас спектакль. И он получился совсем другим. Когда художник–постановщик Юристанбек Шыгаев оформил сцену, был у–у–жас просто. Та эстетика, которую он создал, требовала уже не игры, а проживания. Пришлось ломать пластику всех. На нервах: ведь послезавтра играть.
    Еще до “Плача…” он поставил маленький спектакль “Курак” — мозаика. Яркий, музыкальный. Герои — ожившие куклы.
    — Мы играли вдвоем с женой Сайрагуль. “Курак” увидели немцы и пригласили нас в Германию.
    “Сколько актеров в спектакле?” — спросили там. “Двое”. — “А у вас же все шестеро бегали”.
    — А это вы переодевались?
    — Да, успевали переодеться. Детей надо удивлять. И мы удивили.
    О профессии он может говорить бесконечно. О находках, тонкостях, о ремесле и таланте. И, кажется, одно другому не мешает.
    — Когда вы почувствовали зов сцены?
    — В шесть лет. Это было дома, в селе Чоў–Далы, под Кантом. Брат зубрил отрывок из “Манаса”. Он и трех раз повторить не успел, как я выучил.
    Новоиспеченного сказителя тут же привели в клуб выступить. Все восхищались, рукоплескали…
    — После школы я увидел в газете объявления. Одно — о наборе в Ленинградский театральный институт имени Черкасова, другое — в швейный техникум. Не поступлю, решил, пойду шить, дизайнером. Все–таки творчество. Хотя люблю землю, пахать–сеять умею, за скотиной ухаживать…
    — Вы и правда пошли бы шить?
    — Да, а потом опять бы поступал в театральный. Шить и придумывать модели я хотел научиться. Знаю, Леонтьев шил для себя. А–а–а! Все выходят в галстуках, а он — в колготках и в чем–то таком… Ой, это было классно! Отпадно!
    Шить он так и не научился.
    — Но идеи подсказать кому–то могу. Те клоунские балахонки– штаны сам разработал. Молнию раскроешь — они балахоном, закроешь — нормальные брюки. (Улыбается.) И переодеваться не надо.
    До техникума тогда не дошло: он приехал в Кирдрамы и поступил.
    — Ребята в селе сказали: “Ха–ха, здрасьте! В Ленинград! Кто тебя туда возьмет”. С моим аттестатом средним, — уточнил.
    Первые уроки актерского мастерства проходили в Большом драматическом театре, БДТ. Еще был жив Товстоногов. Но они мэтра даже в глаза не видели.
    — Когда объявляли из радиорубки: “Он пришел!”, БДТ замирал. И мы не выходили из аудитории, пока он не пройдет к себе: нам не разрешали.
    — В своем роде Сталин был…
    — Он был диктатор. Но хороший, творческий. Это его слова, кстати: в театре нет демократии. Там диктат.
    — Говорят же, если каждый начнет советовать режиссеру, спектакля не будет.
    — Да, да.
    Он хочет продолжать путь постановщика.
    — Вошли во вкус?
    — Давно вошел во вкус. И давно кое–что пишу. Не только для театра, но и в кино хотел бы попробовать. После съемок в настоящем большом кино “Сундук предков” у Нурбека Эгена больше кинорежиссура интересует.
    — Хотите бросить лицедейство?
    — Нет, но я готов попробовать.
    Он съездил в Анапу, на фестиваль “Киношок”, где фильм прекрасно приняли и наградили.
    Кстати, отбор на роль он прошел без труда. Но сразу получил указание — похудеть, чтобы выглядеть на 25 лет.
    Уже через неделю в киногруппе признали: ты стал работать как нормальный киноактер.
    — То есть вас, театрального артиста, не смущает камера?
    — Уже нет. Первый опыт встречи с ней был в “Ордо” на съемках ролика. Надо было сказать от силы десять слов, а снимали шесть часов! Я не мог произнести. Теперь камера становится партнером.
    Ему все интересно, “или от нехватки аудитории” хочется все объять.
    — Много вы потеряли за эти годы.
    — Ничего, приобретем. Я не люблю нытье, жалобы. Поныть хорошо, когда уст–а–а–лый… Вот сижу с вами, ною: ноги отекли и т.д.
    — Почему?
    — Просто вчера был спектакль, я поздно лег.
    Недавно учредили актерскую премию имени Советбека Джумадылова. Ее присудили Болоту.
    — Что должно быть в роли, чтобы она вас захватила?
    — Правда прежде всего. Дальше — выявить характер, он уже сам ведет, ты не владеешь ситуацией.
    Однажды ему предложили роль 50–летнего мужчины, который влюбился в молодую девчонку. Прежде мужика сыграл Джумадылов.
    — Я, говорю, ничего не буду играть после Джумадылова. Это — гигант. “Ты в армии был?”. — “Был.” — “Все, будешь играть”. И режиссер начал капать: “Ты любишь, любишь…”. В один прекрасный день я увидел образ. Что–то щелкнуло! Прихожу: “Давайте попробуем”. Сыграл первый прогон, Жамал–эже сказала: “Да, у нас любовь появилась!”. Это потому, что я так зарядился. Нашел правду, логику правды — за что, как? Правда — та точка опоры, которая перевернет мир.
    С женой он познакомился на уровне “привет — привет”, когда были абитуриентами. А “разглядели” друг друга в театре Арсена Умуралиева, когда оба уже отучились (она — в Щепкинском). Теперь их дочке Каринке 7 лет. Это “ксерокопия” отца, “маленький Болотка, только девчонка”!
    — Жена — оплот семьи. Когда с головой ушел в съемки, там 70 процентов текста французского, я им не владею, пришлось зубрить днем и ночью, и одновременно “молодеть” до 25 лет, она вытянула жертвенно весь дом на себе. В виде подарка я могу только отснять хороший клип с ней, поставить для нее спектакль. Много чего хочу. Время беспощадно. Пока есть что сыграть, чем блеснуть, надо сделать. Сайрагуль оправдывает свое имя — она прекрасно поет. Режиссирую ее песни, помогаю создать образы. Это тоже театр.
    Да и весь их дом — театр: разговоры, задумки… Кстати, канву “Курака” придумала Сайрагуль, а режиссерскую разработку вместе делали.
    — Какие у вас надежды?
    — Что найдутся люди, которые заинтересуются нашим творчеством — моим и супруги — и пригласят в проекты. Что наконец–то куплю квартиру.
    Он читает Экзюпери — “плачу, очищаюсь”, фантастику — “забываю о реальности”.
    — Люблю смотреть мультфильмы. Наивные, глупые вещи иногда. Что это дает? Очищение, наверное. Что–то со мной творится…
    Зоя Исматулина.
    Фото из семейного альбома Болота Тентимышова.