Алымкул Ташланов: Мне хотелось их спасти

    Первой его любовью был крюк, которым плуг цепляли к трактору «ЧТЗ». Сын колхозного агронома нашел его в поле «и все время таскал с собой: этот крюк напоминал о тракторе». Предмет обожания потерялся в переездах, иначе Алымкул Ташланов непременно поместил бы его в свою экспозицию.
    — У меня даже таблички нет, что здесь музей истории техники, стыдно показывать, — вздохнул Алымкул–байке, увлекая нас с фотокором в подземелье Ассамблеи народа Кыргызстана. Это — музей в изгнании. В январе его спустили из верхнего тесного помещения в сырой подвал.
    За порогом комнаты… Склад? Заваленный, заставленный. Выше роста человека — стеной громоздятся коробищи, поверх — какие–то непонятные железяки, теле– и радиорухлядь. Меж коробками “ущелье”, высоко, нам по колено, заваленное нестругаными жердями. Своеобразный “настил”, как выяснилось, — путь в темное чрево этой “лавки древностей”. Мы с директором примостились у порога.
    — Алымкул–байке, что это за лампы на стенах, с ручками–дужками — шахтерские?
    — Это дорожные фонари. Когда в Англии пустили железную дорогу, человек с таким фонарем шел перед поездом, крича: “Уйдите с путей, опасно для жизни!”. А второй сигнальщик шагал позади состава: “Не приближайтесь!”.
    — Ничего себе скорость была! Где вы взяли эти чудеса сигнальной техники?
    — Ну ищу же! У тех, что ищут, глаз наметанный. И чутье… Шел, например, русский мужик по дороге в Сибири, что–то его притянуло. Камень. Глянул — а это самородок золота весом в килограмм! А сколько до него там людей прошло?
    Эту английскую лампу он подобрал на свалке. А ту — на базаре. Как они сюда попали? Привозят люди, которые ценят вещи: был за границей, приобрел. Так и попадают, объяснил.
    Бочком добираемся до семейства “чайных приборов” — от нескольковедерных самоваров до чайничков.
    — Большой самовар изготовлен в Туле для царского двора, по спецзаказу, — утверждает хозяин. — Я “опознал” его на фото в энциклопедии.
    Приютил он и компанию утюгов из разных стран. Тяжеленьких, чугунных.
    — Их три варианта: этот нужно греть на печке. А на этом крышка — смотрите! — откидывается, внутрь засыпают пылающие угли. И со сменной подошвой утюги были…
    Попутно мы отвлекаемся на чертежный инструмент.
    — Из Японии, дореволюционный, — раздвигает “экскурсовод” его черный металлический сустав… — Так крепится к столу…
    Техника околдовала его еще дошколенком.
    — Движется предмет железный, деревянный или еще какой — мне интересно.
    Отец–агроном вспахивает огород на волах — сынок не отходит: как легко плуг переворачивает твердый грунт, который лопата не берет! А уж трактор какая мощь — “ЧТЗ”, “СТЗ”, “Универсал”…
    — Мне звук трактора очень нравился, его синий дым, как он ходит, как останавливается, как разворачивается…
    Пролетает над селом почтовый самолет. “Как кузнечик”, любуется босоногий Кулун, жеребенок — так ласково называли малыша дома.
    — Тогда, в 50–е, самолет летел из Джалал–Абада во Фрунзе два дня, с посадкой. Эти “кузнечики” долго еще существовали, мне хотелось их спасти, — говорит страстно. — Но где у меня площадь? Их совсем недавно уничтожили…
    Он хранит в памяти случай, когда прилетел и быстро улетел куда–то трехмоторный ИЛ. Когда Кулуну было лет 8, брат купил приемник на батареях.
    — Я сутками около него крутился: работает! Откуда же он берет питание?
    Он пожирал все книги по физике и химии, какие мог найти в селе, и немедленно применял вычитанное на практике, его модели действовали: бумажный самолет летал, прялка, сделанная для мамы, точильный станок исправно крутились, генератор давал юному Кулибину ток для опытов.
    — Я получал вольтову дугу. Мне интересно было: как она искрит?
    — Помните вещи, которые ни за что бы не выбросили?
    — Тот крюк к трактору “ЧТЗ”. Фонарик, линзы, которые брат привез с фронта. Радиоприемник “Родина” и другой, “Рекорд”.
    — Почему вдруг прирожденный музейщик стал зодчим?
    — Не вдруг. Я еще в детстве прокладывал на косогорах серпантины — не знаю, откуда узнал о таких дорогах, строил уютные игрушечные домики для отдыха автомобилистов. Лет в 9–10 помогал старшим возводить дувалы — кирпичи клал. Взрослые удивлялись: как хорошо, ровненько! Образование я получил — слава Богу, горжусь! — в МИИЗе, Московском институте инженеров–землеустроителей, на архитектурном факультете.
    Он спроектировал больше тысячи объектов — здания, парки, сады.
    — Как вам нравится наш оголенный, когда–то зеленый центр?
    — Очень жалею, что мы не умеем сохранить существующие парки. От Дубового парка половина осталась. Дубовую аллею неоправданно расширили — под самые корни деревьев замостили. Теперь половина корней не дышит, не питается. Так они долго не протянут. Надо не жалеть бетонной плитки, освободить деревья. В 30—50–е годы дубы каким–то чудом выросли. Сейчас для них не создать таких условий. Ни одного килограмма чернозема им еще не дали, наоборот, под корни добираются! Я ездил в мэрию, в Минкомхоз, в архитектуру, недооценили мой проект–предложение. А ведь один взрослый дуб, по моим расчетам, за год дает столько кислорода, сколько целый гектар молодых посадок!
    — Ничто не защитит зелень в столице — утрачена культура.
    — Мы обязаны защитить. Нужно разработать специальные правила охраны, узаконить их. Чтобы никто не смел трогать. А сколько деревьев ночами по городу рубят? Самые крупные пропадают. Что потом будет? Летом я измерял температуру на нескольких площадях — они нагреваются до 70 градусов! Официально это не говорят.
    Алымкул Ташланов “учился, работал и параллельно вел накопление фонда. Сначала собирал для себя, а потом подумал: люди же это создавали, и они тоже должны видеть”. Свои “фонды”, как улитка домик, все время возил с собой.
    — Где бы ни жил, и на частных квартирах, сначала размещал экспонаты, а на оставшейся площади сами устраивались. Бывали и такие условия: заходим, ложимся спать, не переворачиваясь, утром встаем и уходим.
    С семьей “вел воспитательную и разъяснительную работу”. Сначала молодая жена отнеслась к его “накоплениям” равнодушно.
    — А где–то на шестом году поняла, что это наша культура. Сейчас Керемет с удовольствием помогает. Пятеро детей тоже относятся положительно. Особенно младший сын. Внесли свой вклад и старший сын, и дочери.
    Помогают разыскивать вещи семья, друзья, знакомые. Выезжающих за границу он просит: “Если увидите редкость, привезите, я оплачу”.
    — В российской глуши опросным путем я разыскал фотоаппарат, изобретенный в РФ: он сразу выдавал фотографию. На базе его американцы создали “Polaroid”. Мне перебросили находку через Казахстан.
    Среди “долгожителей” в своем собрании он называет два фортепиано немецкой работы — одно первой половины XVIII века, другое еще старше.
    — Когда композитор Муратбек Бегалиев поиграл на моем фортепиано, он сказал: “Ой, байке, это такая ценность для нашей страны!” — вспоминает директор.
    Сегодня не поиграешь. И даже не откроешь крышку. Один инструмент где–то “внутри”. Другой затиснут и завален в другом “фонде”. Луч антикварного фонарика скользнул к резной колонке темного дерева, лизнул позеленевший вензель на боку.
    — Литая бронза, — уточняет гид. — Второе фортепиано я 40 лет искал, нашел года три назад. Его привез в СССР из Германии какой–то фронтовик. Потом через разные руки оно попало к нам. Окажись инструмент в Европе, ни за что не выпустят! Уникальный. Дорогим ореховым капом отделан, бронзой. Звук — богатейший. Только во дворцах играть. Разыскал через людей.
    — Вы для этих расходов, наверное, подрабатываете?
    — Да–да–да–да. Проекты делаю, обслугу людям, все, что могу. Согласен даже на собственной спине перенести кого–то из этой точки в ту. Лишь бы приобрести нужный предмет. Влезаю в долги. Потом годами расплачиваюсь.
    Помещение, где он прежде “расставил экспонаты”, выделило государство. Для музея. Алымкул–байке “вложил в него большой труд и средства”. А потом акаевское руководство приглядело здание для себя и по ходу “приватизации” одним махом разорило два музея — Зоологический и истории техники. Ташлановскую коллекцию премьер Танаев благословил сослать куда–то за БЧК вниз по улице Алма–Атинской. Шесть лет подряд директор музея обращался к Акаеву. А в ответ — тишина.
    Настольными книгами Алымкула–байке, похоже, стали Конституция КР, в которой он подчеркнул все статьи, нарушенные государством, и книга о музеях мира.
    — Представляете, в парижском научно–техническом центре Ла Виллет бывает пять миллионов посетителей в год! Его площадь 120 тысяч квадратных метров, — просвещает он меня. — Штат — тысяча человек! Из 700 миллионов франков в год на его ведение 600 миллионов выделяет государство. И 100 миллионов зарабатывает сам центр! А у нас — ни тыйына. Тесно. Даже там, откуда нас выселили, было не повернуться: экспонаты, для которых требовалось 50 комнат, размещались в одной. И все равно люди приходили, любовались, радовались…
    Холод в подвале пробирает до костей. Хозяин включает громадную — тысяча свечей! — музейную лампочку чуть ли не сталинских времен. И сразу пошло тепло.
    — Здесь высокая влажность, — заметил байке. — Час поработаю — 20 минут отогреваюсь на улице. В июле халат оставлю, утром невозможно надеть — ледяной, сырой. Как предметы могут сохраниться? Уже всем подряд письма пишу.
    В крохотную амбразуру под закопченным потолком солнце не заглядывает.
    — Все начинает портиться — бронза, медь, кожа, дерево… И старинная техника, редкости. Германский фотоаппарат конца XIX века уже превращается в труху.
    Техникой он называет не только машины и механизмы, а “все, что помогает человеку. Что изобретено людьми для пользы людей”. Вот чем объясняется, что с техникой в узком смысле слова соседствует и облезлый пионерский горн, и металлическая линейка, уже тронутая ржавчиной от сырости.
    — Моя цель — представителей техники сохранить для нынешних поколений и для завтрашних. Показать, как все это развивалось.
    — А почему в “экспозицию” затесался не столь уж допотопный телевизор?
    — Это пополнение фонда для будущего. Потом где я его возьму? Лет через пять–десять в театре или кино захотят показать советское время. И что–нибудь из этих вещей создаст атмосферу.
    Его музейное “население” уже побывало в актерах — снялось в двух документальных фильмах. Главный художник Кирдрамы сказал хранителю “древностей”: “Все ваши экспонаты будут нужны для театров”.
    Здесь можно найти черную тарелку репродуктора, какие сообщали о войне и о победе, дореволюционные пластинки, граммофоны…
    — Алымкул–байке, будь место в музее, ведь вы могли бы и концерты устраивать…
    — Ой, да! Еще бы фортепиано отреставрировать.
    Помощников у него “более 160 человек” — что–то переставить, починить, перетереть. Есть и связи с дальним зарубежьем: Европой, Азией, Америкой. Тамошние туристы, побывавшие в музее, откликаются на просьбы директора прислать нужную для фонда вещицу. Так, одна англичанка специально завезла сюда проспекты о технических коллекциях Англии, Франции, Индии, Малайзии, Японии. Правда, перевести пока нет средств.
    До обеда мой герой бегает: по базарам, магазинам, “чтобы не упустить экспонаты”.
    — Но сожалею — хорошие вещи уходят из КР. Я не имею средств, чтобы их купить. Недавно ушел за рубеж старинный фотоаппарат германского производства. Редкий. Больше года я задерживал, чтобы не продали антиквариат мирового значения — крупные часы с полифоном, старинной французской работы. И мебель интересную, резную, тоже французскую. Много чего уходит… Я хочу, чтобы музей встал на ноги, чтобы мы имели хотя бы небольшие средства, чтобы эти культурные ценности остались в стране. Ведь это история развития человечества… Почти ушла автомашина “Чайка”. Нет машин, на которых ездили Раззаков, Усубалиев.
    — В зарубежных музеях такие вещи хранят?
    — Конечно, хранят! Государство оставляет. А если уйдут, оно обратно выкупает. Не знаю, насколько мне хватит терпения, но пока терплю.
    И мечтает: “Когда музей заработает, открыть в нем читальный зал. Книг у меня дома больше пяти тысяч…”.
    Зоя Исматулина.
    Фото Владимира Воронина.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/11666/