Абхазские мотивы

    Россия признала независимость Абхазии. Как отнесется к этому мир? Неоднозначно, это факт. Но могу себе представить радость абхазов. И в самом деле: это их многовековые чаяния, как сказал об этом на днях их президент. Это их давняя боль, от которой они искали исцеления и долго не могли найти. Сейчас, вероятно, в Сухуме пьют вино и поют песни. Или переживают радость молча? Как молчат после тяжких трудов крестьяне, после затяжных битв воины?

    В  тягуче-сладкие застойные времена, когда Советский Союз казался вечным и нерушимым, когда слетать на Черное море было легче, чем сегодня приблизиться к Иссык-Кулю, мне дали почитать Фазиля Искандера про Сандро из Чегема. Дали под страшную клятву, что никто эту книгу в моих руках не увидит. Сейчас все это кажется странным и я не могу вспомнить, почему изданную государственным издательством книгу нельзя было читать свободно. Почему, если культ личности Сталина уже давным-давно был развенчан и даже Хрущев, сведший свои счеты со Сталиным, позабыт, почему, если все то, о чем писал Искандер, по большому счету было всем известно? Не помню. А объяснить это могу только мощным словом писателя, которое разрушало остатки культовых стереотипов с такой мощью и красотой, с какой природа крушит остатки зимы или сменяет жаркое лето холодной осенью: вчера было так, а сегодня уже все иначе. В этой книге была какая-то трагическая тайна, знали о которой только самые посвященные читатели. Или участники жизненной трагедии? Какая?! Она ускользала, таяла и возникала вновь. Расстаться с книгой не было никакой возможности. Обернув ее в газетный лист, как сомнамбула перемещаюсь по Сухуму, именно Сухуму, а не Сухуми, прикасаюсь к зданиям, пальмам, замираю на набережной - все узнаваемо, история в лицах, красках, голосах, игре света. Вдруг показывают в кафе на пристани: смотри, это племянник Берия, похож на того как две капли воды. В ужасе, в смятении всматриваюсь в розовое, толстое, но плотное лицо человека. Он поднимает загнанный, злой взгляд. Понимаю всю бестактность ситуации, но не могу оторваться. В другой раз обнаруживаю себя на руинах древней крепости. Стены толщиной метра в два. И снова жуткое пояснение: здесь когда-то была тюрьма, может быть, и Нестор Лакоба сидел именно в ней. Имя это в Абхазии произносят с такой же силой любви и уважения, как слова "родина", "мать", "отец". И снова погружаюсь в книгу, чтобы еще раз прочитать про Лакоба. Не только о Сталине, не только о нем и совсем не о его культе, но о чем эта книга?! И почему в Абхазии читать ее - значит быть как бы подпольщиком?

    Странное это курортное место - Сухум. Никакие отдыхающие, никакие вольности не затмевают нечто основное, сущность республики. Курортники, как легкая пена близ берега, временная и не главная. К ним относятся уважительно, снисходительно, но и в рамках умеют держать. Не обижая. Но всем ясно: это можно и то можно, а это - нельзя. И точка. По всему побережью кормят отменно. Но есть такие кафе, где курортникам скучно, а абхазам в самый раз. Это там вам принесут румяную ладью, наполненную золотым расплавленным сыром, - абхазский хачапури, там над костром вам закоптят ароматный кусок мяса и сварят такой кофе, какой может быть только в раю - ароматный, сладкий, терпкий, чистый во вкусе своем до первозданности. И там я слышу странную, печальную, трагическую песню, от которой перехватывает горло и хочется плакать. О чем эта песня? Это колыбельная песня матери над телом сына. Это песня убыхов, которых больше нет на этом побережье. Песня убыхов? Да, это не абхазская песня, но она могла бы стать и нашей, если бы мы не любили так свою родину. Убыхи тоже любили свою землю. Но враги оказались сильнее, они вырезали мужчин, а женщин и детей взяли в плен, их погрузили на корабли и повезли на чужбину. В пути у одной женщины умер сын. Она поет ему: ты счастливец, мой сын, сейчас я допою тебе свою колыбельную и опущу тебя на дно морское, рядом с нашей родиной, ты будешь лежать на песке, и к тебе будут приплывать рыбы, которые потом поплывут к нашему родному берегу. Ты никуда не уедешь с родной земли, сын мой, сыночек. А я уже никогда не увижу ни этих гор, ни этого неба...

    То, что скрывалось в книге, отчетливее приближалось в жизни, но все еще было не совсем понятным и не совсем доступным. В Абхазии слово "патриотизм", помнится, не звучало никогда. И о любви к родине каких-то особых разговоров не было. И о национальной идее никто не пускался рассуждать. Однако все вокруг - и небо, и море, и песок, и ветер, и солнце были настолько насквозь пронизаны любовью к этому миру, к этому кусочку земли, что люди, выросшие на нем, как бы из одной только любви к своей земле и состояли. Нет любви к своей земле - нет абхаза, нет жизни, нет ничего. Такого единения мне не приходилось ощущать прежде, и оно потрясло.

    Потом было озеро Рица. Известное по одноименным конфетам, таким сладким, что в детстве от них болели зубы. Но фантики были особенно шуршащими и красивыми, поэтому приходилось жертвовать зубами, чтобы заполучить эти нежные хрустящие бумажки. Озеро оказалось серым, скучным, с каким-то провинциальным духом в дощатых набережных с парадной своей стороны, жалких шашлычных и толпах разноцветных курортников, которые не знали, что тут, собственно, им делать. Другой берег был интереснее, загадочнее, там были дикие скалы, заросли, там была дача Сталина. Но туда почему-то было нельзя. И нам нельзя? Пытаюсь надавить на своих влиятельных абхазских проводников. Мы туда не пойдем! Точку поставили. И точку какую-то очень важную для них. Дух книги Фазиля Искандера, поселившийся внутри, постепенно выравнивает мое непонимание чего-то и их полное неприятие чего-то очень хорошо им известного.

    И там случился странный эпизод. Столкнулась группа крепких грузинских мужчин и группа крепких абхазских мужчин. Молча. Взглядами. Тяжелыми. Те возвращались как раз с той стороны, куда мы принципиально не пошли. Советское понятие "дружба народов", которое жило во мне как нечто незыблемое и непоколебимое, вдруг сжалось до пределов, мягко скажем, совсем мизерных. А принципы сталинской политики "разделяй и властвуй" касательно административного деления земель внутри СССР впервые показались коварными и злокозненными. Грузины быстро вошли в автобус. Самый горячий из них быстро произнес какое-то ругательство. Самый горячий абхаз схватился за камень. Его остановили взглядами!

    В порядке компенсации за скучное озеро Рица нас везут к Голубому озеру, не замутненному праздными взглядами всеядных курортников. Суровые лица абхазских мужчин теплеют на глазах. И все - без слов!

    Приходит день, когда книгу у меня забирают. Во-первых, сколько же можно читать, если за ней уже очередь?! А во-вторых, я была замечена с нею на пляже. Народ голову свернул: не купается, не ест, не пьет, а, лежа на камнях, читает! У Черного моря! Что бы это значило?! Привлекаешь ненужное внимание.

    Грузинка Жужуна Анджапаридзе, у которой мы квартировали, работала много и тяжело: табачные и мандариновые плантации, кролики, коровы, индюки, куры. Абхазка Люся Гогуа, наша соседка, тоже работала много и тяжело. Иногда они встречались. Им нечего было делить. И на праздники друг друга звали. Чтобы попасть в их дома, нужно было подниматься по узкой тропе среди бамбуковых зарослей все время в гору. Поздними вечерами я шла в кромешной тьме на запах винограда "Изабелла". И в темноте срывала его пригоршнями. Жужуна смеялась: ты ешь почему-то именно Люсину "Изабеллу". А Люся обижалась: моя

    "Изабелла" что, несъедобная?! И однажды каждая из них поставила передо мной по огромной чашке с виноградом: ешь. В тот день мы много смеялись. Что было с ними потом, когда пришли 90-е годы и началось то, что политики назвали грузино-абхазским конфликтом? И о чем, если живы, они думают сейчас? Мне кажется, что государства должны быть или огромными, как СССР, чтобы всем народам в них было не тесно, или пусть остаются сами по себе, какие есть, но с несомненным правом самим выбирать себе союзников, чтобы выжить.

    Людмила Жолмухамедова.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/24260/