“Я плакал, когда сочинял”

    Закончилась земная жизнь Чингиза Айтматова

    Что больше всего поражало в нем, так это легкость импровизационности, мгновенный отклик на чужую идею: это никак не монтировалось с его обликом советского классика, тяжеловесного, прославленного, провозглашенного на родине главным столпом духовности. В отличие от большинства советских классиков он не боялся расти и меняться. У него было все - статус, Ленинская премия, бесчисленные переиздания, когда он написал "Обруч", роман о конце империи и утрате памяти, первый свой масштабный эпос, к которому шел двадцать лет. Чтобы его напечатать, пришлось сменить название. Он предложил "И дольше века длится день", из Пастернака. Пастернак не приветствовался. "Но это перевод из Шекспира!" - соврал Айтматов, хотя это из оригинального стихотворения "Единственные дни", написанного Пастернаком за год до смерти. Ну если из Шекспира, тогда ладно... Напечатали под этим названием. Потом узнали, что все-таки не из Шекспира, потребовали менять опять. Он выбрал нейтральный "Буранный полустанок".

    - Линейный роман кончился, - объяснял он мне в ответ на вопрос о сложной структуре "Полустанка". - В книге должно быть все сразу и связано не сюжетом, а невидимыми линиями, которые восстановит читатель. Как в древнем эпосе, где в главную историю вплетены десятки побочных. У нас это умели очень давно, потом Европа к этому же пришла в барочной прозе - в "Дон Кихоте", скажем... Какая, по-твоему, главная линия в "Плахе"?

    - Авдий?

    - Нет, волки. Волки связывают все.

    Тогда ему крепко досталось от критики - именно за разностильность "Плахи", за то, что история монаха Авдия Каллистратова, библейская линия и история волков были сведены в одном тексте и все это казалось разностильным и непонятным.

    - Чем дальше разведены главные линии, тем больше свободное пространство. Тем больше читатель туда вдумает.

    Странно, что одновременно к этому же выводу пришли Стругацкие, в чьей поздней прозе соединение двух разных текстов было уже нормой. А как они соотносятся - пусть каждый решает сам.

    Можно взять чужой опыт отчаяния

    Впервые я увидел его на встрече в "Останкино", куда позвали журфаковскую группу критиков. Это был, кажется, 1984 год. Он отвечал на вопросы абсолютно искренне, думая вслух, сам себя поправляя, уточняя формулировки, не заботясь о гладкости и лояльности. Меня тогда мучил вопрос: обязательны ли страдания для нравственного совершенствования или можно обойтись без них?

    - Конечно, необязательны! - сказал он горячо. - Кто же вам скажет, что нужно страдать? Это нужно быть мучителем, палачом... Никогда в жизни я не скажу такого! Но учитывать опыт чужого страдания надо, и за этим-то нужна литература. Потому что из нее вы можете взять опыт отчаяния, не расплачиваясь за это лично. Так понимаю я, по крайней мере.

    У него опыт страдания был, он в 1937 году потерял отца, испытал голод, бесправие, одиночество - все, что описано в "Материнском поле" и "Ранних журавлях". И что такое безысходность, он тоже знал - не зря гибнут все его любимые герои; жальче всего, конечно, мальчика в "Белом пароходе". Я признался ему во время интервью, что плакал, читая легенду о Матери-оленихе.

    - И я плакал, когда сочинял, - сказал он просто.

    Ему вообще очень была свойственна простота - эпическая, среднеазиатская, лишенная пафоса. Классик, переведенный на сотню языков, он ощущал себя сказителем и никогда не играл в небожителя: искренне считал себя скромным учеником фольклора.

    - Как вы придумали манкуртов?

    - Ничего не придумывал, бабушка рассказала про такую пытку - надевают шапочку из сырой кожи, она съеживается, стягивает голову. Дальше я просто понял, что от этого умирает память. Я ничего не придумывал, все представлял. Скажем, мне Володя Санги - нивх - рассказал про скалу, похожую на пегого пса. Я ничего не знал про нивхскую культуру, про Север вообще не знал ничего... Просто представил, как они носятся по волнам без воды. И всю их культуру, все поверья выдумал. Рытхэу говорил: похоже, но совсем не то.

    И Юрий Рытхэу, умерший незадолго до него, великий чукотский писатель, автор классического романа "Сон в начале тумана", говорил мне при встрече:

    - Как Чингиз все это выдумал? Он же понятия не имеет о Севере, у нас даже имен таких нет! И тем не менее это лучшее, что написано о северных народах, хотя все его герои - чистые киргизы, перенесенные во льды. И откуда он придумал, что нерпичью печенку едят сырой после охоты? Строганину из нее делают! А впрочем, теперь уже все верят, что ее только сырой и едят, сразу после охоты: написал так, что никакими фактами не перебьешь.

    Нельзя, чтобы миру был конец

    Когда он написал свой предпоследний роман "Тавро Кассандры", меня поразил сюжетный ход - чрезвычайно перспективный, идеальный для триллера. Некий ученый находит способ определить на третьем месяце жизни зародыша, что из него получится очень опасный для Земли человек. У такого зародыша - желтоватое пятно между бровями. Но никогда не знаешь, вырастет из него великий злодей или великий праведник: для Земли опасно и то и другое. Либо убийца, либо вождь; либо тиран, либо тираноборец. Человечество долго думает, но в конце решает уничтожать любого, у кого есть это пятно, - так побеждает стабильность, триумф которой Айтматов предсказал за десять лет до нее. И тогда космический монах Филофей, открывший людям этот способ определять будущее, уносит его в глубины космоса - чтобы ни у кого так и не появилось способа уничтожать гениев или злодеев.

    Мне это показалось замечательным, но недостаточным сюжетом, и однажды в самолете, когда мы летели на Неделю русской литературы в Баку, я пристал к нему со своим вариантом продолжения.

    - А можете вы представить, что есть немолодая пара, у которой этот ребенок - вообще последний шанс? И больше у них никого не будет? И когда их заставляют сделать аборт, потому что у него это ваше тавро Кассандры, они не хотят и сбегают, и весь мир преследует их? Вот это мог быть роман!

    - Вообще да, - немедленно откликнулся он. - Представь, они бегут через города, и весь мир преследует их. Это можно отлично сделать. Правда, это совсем не из "Тавра". Это другой, отдельный роман. Напиши, дарю. И надо еще, чтобы сама земля была на их стороне. Чтобы они убегали, а за ними земля разверзалась. Сумеешь это написать?

    - Попробую.

    - Чтобы они бегут, а за ними все трескалось! - ему самому понравился этот ход.

    - Только чем кончить?

    - А кончить тем, - сочинил я, - что когда героиня наконец рожает, то у нее родится настоящий антихрист - с зубами, волосами, когтями, - и ясно, что этому миру так и надо. За то, что преследовал ее, беременную, за то, что мучил их, за то, что боится всего...

    - Это неинтересно, - сказал он. - А ты представь, что вот их преследовали-преследовали, они бежали-бежали... и после этого всего у нее родился не антихрист? Нормальный мальчик, а? И все это было совершенно зря, да? Нельзя так, чтобы миру было так и надо. Конец всему - самый легкий выход... обычный. Это мстительность, слабость, ты сам потом поймешь, что нельзя.

    Больше всего меня удивил знак равенства между слабостью и мстительностью.

    - Подумаю, - сказал я после паузы.

    - Вот подумай - и напиши повесть, - сказал он. - Дарю.

    Примерно так я и сделал, и года через три из этого получился роман "ЖД", к которому он отнесся снисходительно, заметив только, что преследование можно было написать страшнее.

    - Тогда и в конце, когда избавление, было бы больше радости, - сказал он. - В жизни всегда так.

    - А допускаете вы что-то после жизни?

    - С точки зрения литературной, - сказал он, - это просто обязательно. А значит, и в жизни так. Если хорошо придумано, жизнь скопирует.

    Так думал он, киргиз, европеец, автор самой сильной эпической прозы семидесятых, сын репрессированного, бывший журналист, обладавший магическим даром придумывать новые миры, реалист, пришедший к фантастике, фольклорный мыслитель, наводивший мосты между архаикой и современностью. "Литература - всегда трагедия, - говорил он. - Чем больше горького и страшного мы скажем читателю, тем более ужасных вещей он избегнет. Наше дело - все пережить за него".

    Этим он и занимался.

    И если есть другая жизнь, в которую он верил, не допуская, что все заканчивается здесь, ему обязательно воздастся за этот подвиг.

    "Собеседник", № 23 за 18-24 июня 2008 года.

    Дмитрий БЫКОВ.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/23547/