Поэт милостью Божьей

    Склоняю голову перед коллегой, надежным и верным товарищем Александром Никитенко. В течение года он порадовал нас, читателей и почитателей его таланта, тремя добротными, в высшей степени профессиональными поэтическими сборниками: “Некто я”, “Зимняя радуга” и “Переворачиваю мир”.
    О первых двух автору этих строк уже доводилось делиться собственными впечатлениями. Но это были достаточно поверхностные, сиюминутные суждения по следам первого прочтения. Тогда как поэтическое творчество Никитенко заслуживает более глубокого и вдумчивого анализа. Ведь без всякой опаски впасть в комплиментарное преувеличение и уж тем более обидеть или принизить кого–либо следует признать, что среди русскоязычных поэтов последних 25–30 лет Александр Никитенко является весьма заметной и яркой фигурой.
    Когда я беру в руки сборник стихотворений Никитенко и углубляюсь в мир его образов, непременно обращаюсь к американскому поэту XIX века Уолту Уитмену, который очень точно подметил, что поэзия — это проявление сокровенной духовной сути человека.
    “В твоих писаниях, — утверждал автор “Листьев травы”, — не может быть ни единой черты, которой не было бы в тебе самом. Если ты зол или пошл, это не укроется ни от кого. Если ты любишь, чтоб во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, это скажется в твоих писаниях. Если ты брюзга или завистник или низменно смотришь на женщину, это скажется даже в твоих умолчаниях, даже в том, чего ты не напишешь…”
    Разумеется, всякий человек многогранен и многомерен. Исходя из этого и с учетом этого, затрону лишь одну из сокровенных духовных человеческих сутей Никитенко. Вот коротенький стих “Пчела”.
    Я плыл по озеру вчера.
    Тонула в озере пчела.
    Я спас ее и снес в траву.
    Живи, пчела, раз я живу.
    А вот строки из другого творения:
    Повезло тебе, змея,
    потому что ехал — я.
    Я вильнул —
     и ты успела
    уползти из–под колес.
    А другой бы твое тело
    с песней вдребезги разнес.
    Вновь о том же в стихотворении “После дождя”:
    Вышел мужик
    и прошел до калитки.
    И раздавил он
    четыре улитки,
    пару червей,
    пять сырых муравьев.
    Сердце
    их болью
    полно до краев.
    Думаю,
    Бог нам воздаст еще пыток,
    чтоб не давили мы впредь
    ни улиток,
    ни муравьев,
    ни червей дождевых.
    Чтоб не царили средь
    прочих живых!
    С какой–то генетической, врожденной мудростью первобытного пращура принимает автор, наш современник, познавший все преимущества и комфортность достижений научно–технического прогресса, первозданную целесообразность мира. Целесообразность, рассчитанную не на одного человека, а на всю живую и неживую природу. И вот как бы результат, квинтэссенция понимания своего места на Земле, ощущение своего неразрывного единства со всей живностью в биологической системе планеты:
    Мы выводков
    мышиных и крысиных
    природе не дороже.
    Сравним, как перекликаются все эти строки со словами очень мудрого и знавшего толк в жизни человека — Самуила Яковлевича Маршака:
    Человек
    — хоть будь он трижды гений,
    Остается
    мыслящим растением.
    С ним в родстве
    деревья и трава.
    Не стыдитесь этого родства.
    В одной из записных книжек Льва Толстого есть такая запись: “…Настоящий поэт сам невольно и с страданием горит и жжет других”. Слова эти в полной мере соотносимы с Александром Никитенко. Пронзительная боль автора, скажем, в таких строках:
    Жалею уличных собак.
    Они доверчивы, как дети.
    Бездомные, на белом свете
    Век коротают кое–как —
    передается читателю и заставляет его сострадать братьям нашим меньшим.
    Написал это и подумал: насколько родственны души у хороших и больших поэтов. Как строки Никитенко перекликаются с написанными три четверти века назад есенинскими: “Жаль мне себя немного, жалко бездомных собак”.
    Чувствуя, понимая и сознавая свою открытость к чужой боли и беззащитность перед нею, автор исповедуется, как бы извиняясь перед читателем:
    Мне
    все мои метания простятся –
    мечусь я,
    обо всем живом боля.
    Образно и кратко говоря, болью души оплаченная способность глаголом жечь сердца людей. И вновь о том же самом:
    И все–таки, поэзия, я твой,
    еще я не ушел с передовой.
    Всю боль,
    всю соль земли
    с тобой я знаю.
    Но здесь я больше внимания обращаю на первую строчку, которая тесно переплетается с таким откровением:
    Я
    выбрал путь
    и стал
    поэтом.
    В связи с этим, думается, уместно вспомнить, что однажды Борис Пастернак сказал об одном стихотворце: “Как же он может быть поэтом? Ведь он плохой человек”. Удивительным образом эти слова перекликаются со словами американского поэта Роберта Фроста: “Мне всегда неловко говорить о себе: “Я поэт”. Это ведь все равно, что сказать о себе: “Я хороший человек”.
    Как мне кажется, Никитенко со всех точек зрения может заявлять о себе как о поэте. Во–первых, всем своим творчеством он доказывает, что является поэтом милостью Божьей, что наделен поэтическим даром видеть мир так, как это не дано миллионам его сограждан. Ведь если не поэт, ни за что не скажешь (не дано) так, как это удается сказать Александру Никитенко. Ну, например: “И звездочкой, как звонким гвоздиком, прибита к небу тишина”, “Как холст сквозь краски на картине, сквозь ветки — паводок зари”, “Облака над притихшей рекой застоялись до изнеможения, поломаю свое отражение и потрогаю небо рукой”, “Сейнеры, вернувшиеся с лова, дремлют в люльке ласковой волны”, “Та река, словно светлое зарево. В полземли полыхает вода!”, “Белое копье метеорита пронизало звездные пески”, “Над волнами синих рощ апрельских — паруса шумящих тополей”.
    И такие вот неожиданные находки, присущие только человеку с поэтическим видением мира, щедро рассыпаны по страницам его стихотворных сборников. Некоторые его стихи можно цитировать полностью, как россыпи ярчайших поэтических образов. Их хочется смаковать, пробовать на язык, как благородный коньяк многолетней выдержки.
    А во–вторых, он поэт и по своим человеческим качествам. О его внутренней сути лучше всего говорят такие строки:
    Я бы не смог продавать
    конфетки
    деткам.
    Не вынес бы этих пыток.
    Если б к лотку
    подошли
    эти детки –
    всё бы отдал им
    себе в убыток.
    Творить для Александра — равносильно тому, что дышать, общаться с друзьями и любимыми, просто жить. Стихи для него — это форма существования. Впрочем, о том, что для него поэзия, лучше всего сказал он сам:
    Я стихом живу
    не для прокорма,
    Весь земной,
    а в сердце — божество.
    И стихи угодны мне
    как форма
    жития простого моего.
    Надо достойно и с честью пройти через года и десятилетия, через испытания огнем, водой и медными трубами, чтобы иметь право сказать:
    Для корысти
    — не раскрыл и губ я,
    на расчет
    — не тратил я огня.
    Безусловно, все, что пишет поэт, каждый его стих — это штрих к его портрету, это срез с сущности его сокровенного и сокрытого “я”. Тем не менее есть у него программное стихотворение “Автопортрет”, в котором он приподнимает завесу над самим собой, признаваясь в том, что “только ветреная Муза портрет имеет верный мой”. В этом же творении есть строка: “Я одинок — весь мир мой дом”. Эти слова созвучны написанному в XV веке обожаемым мною Франсуа Вийоном:
    Куда бы ни пошел,
    везде мой дом,
    Чужбина мне
    страна моя родная.
    Особое место в творчестве Никитенко занимают палиндромы (сам Александр предпочитает слово “палиндромоны”), перевертени — слова, фразы, целые стихи, которые одинаково читаются слева направо и справа налево. Смею предположить, что многие из ныне живущих не припомнят ни одной стихотворной строчки Афанасия Фета, а вот его палиндром “А роза упала на лапу Азора” знают едва ли не все. Много экспериментировал со словом реформатор и искатель новых путей в литературе Велимир Хлебников:
    Кони, топот, инок,
    Но не речь, а черен он.
    После того как ступня человека коснулась Луны, писал Андрей Вознесенский, Луна исчезла как миф, сентиментальная легенда, ирреальность. Так появился перевертень “а Луна канула”.
    Но чтобы целый сборник объемом более 14 печатных листов состоял из одних палиндромов, такого, насколько мне известно, в мировой поэзии еще не было. Впрочем, это отмечает и сам автор в предисловии к новой книге “Переворачиваю мир”, которая “отличается от всех на свете уникальностью (и в какой–то мере энциклопедичностью) как в смысле своего содержания, так и невиданного до сих пор под Луной объема увлекательных созданий редчайшего жанра — палиндромонов”.
    Согласитесь, надо действительно обладать необыкновенным, уникальным даром видения и чувства слова, чтобы напридумывать и собрать под одной обложкой 2514 строк от “А” до “Я”, 282 палиндромические фразы и целых 22 поэмы. С некоторыми из них почитатели таланта нашего коллеги знакомы по публиковавшимся ранее подборкам в “Литературном Кыргызстане”, в нашей газете, в сборнике “Некто я”. И можно понять гордость и удовлетворенность Никитенко, издавшего этот сборник, заслуживающий места в Книге рекордов Гиннесса.
    Рецензировать его нет смысла, поскольку сам автор достаточно подробно рассказывает о том, что подвигло его на написание палиндромов и как они создавались. Скажу лишь, что нельзя не восхищаться его палиндромической энциклопедией “От “А” до “Я” (я и ты будем в меду бытия)”. Вот некоторые жемчужины из этого пиршества удивительных находок: “А дорог нет, Суворов, у стен города”, “вол около колоколов”, “дороги не в Звенигород”, “заверни мин, Реваз”, “и маки рано фонариками”, “кит на море романтик”, “лидер Ване навредил”, “мил Ане налим”, “на воле цен я не целован”, “огонь трения инертного”, “тина бредень не дербанит”, “я не моден, не до меня”.
    К огорчению, сегодня Никитенко не моден, сегодня обществу как–то не до него. И это тот самый прискорбный случай, когда все в проигрыше и выигравших нет.
    Вячеслав Тимирбаев.
    Фото Владимира Пирогова.

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/14050/