Дорога жизни гладкой не бывает

    Первого советского солдата Липа увидела 30 мая 1945 года. Сидел он на контролируемом союзниками “американском” берегу реки Эльбы, набирал там сто человек славян из стекающихся к мосту пленных и угнанных, затем переводил на “нашу” сторону, оттуда приводя сто французов, немцев, голландцев, датчан…
    Липу угнали в Германию, едва ей исполнилось пятнадцать. Причем сдал ее туда родной отец. Семья Стеблянко жила тогда на Черниговщине, в маленьком селении Городня. Девочка росла смышленой и бойкой, почему и пошла в школу с шести лет. К началу войны она с отличием закончила восемь классов, неплохо болтала по–немецки. Немцы оккупировали Украину уже в августе 1941–го. Оккупанты трижды приносили в дом повестки на старшую сест-ру Веру, которой к началу войны было 18 лет. И трижды папа давал бургомистру взятки, чтобы ее не забирали (коррупция уже и тогда процветала). Составы с тысячами людей каждый месяц отправляли с Украины, из оккупированных областей России и других стран в Германию на принудительные работы. Но Верочка, как считала вся семья, сгинула бы в чужой стране бесследно, поскольку была по натуре мягкая и обидеть ее мог каждый. В июне 42–го, когда Липочке скромно отметили пятнадцатилетие, ее и забрали… Зла на отца Липа не держала: “Он был мудрый человек и понял, что я на чужбине выживу, а вот Вера пропадет…”.
    Сейчас Олимпиаде Петровне Мищенко (Стеблянко) почти 79 лет. В 1995 году при комитете ветеранов Великой Отечественной войны в Кыргызстане по инициативе ныне уже, к сожалению, покойного Виктора Ивановича Павленко, бывшего узника концлагеря, была создана секция малолетних узников концлагерей и угнанных на принудительный труд в Германию. Олимпиада Мищенко стала заместителем Павленко. В 2005 году в рядах секции насчитывалось около 300 человек. Одним из направлений работы стало объединение этих людей, помощь им. Как раз тогда Германия начала процесс искупления вины перед узниками лагерей и принудительно ввезенными в страну. Для выплаты им компенсации был создан фонд “Прощение”, переименованный позже во “Взаимопримирение”. В 1996 году была выплачена первая компенсация, в 2000 и 2004–м — еще две. Всего Германия тремя траншами выплатила узникам лагерей по семь тысяч евро, работавшим на немецких заводах и в сельском хозяйстве — по две с половиной и полторы тысячи евро.
    Несмотря на немалые годы, Олимпиада Петровна и сейчас бодра, весела и философски настроена. Похоже, что именно испытания, выпавшие на ее долю, и сформировали несгибаемый стержень характера.
    Как выжить в годы войны
    Товарные вагоны были набиты бесплатной рабочей силой для Третьего рейха под завязку. Забирали, как правило, крепкую молодежь. Из Чернигова ехали они до Германии неделю. В пригороде Франкфурта–на– Майне людей выгрузили, помыли, продезинфицировали. Затем их, как овец на рынке, стали отбирать для себя бауэры (хозяева). Липочку и еще девять девчонок выбрал Адольф Шнель, владелец кирпичного завода в пригороде. Погрузил хозяин их на тракторный прицеп и привез к заводу. Рядом стоял его двухэтажный дом, а напротив — нечто вроде гаража с помещением наверху. Туда девчонок 15—17 лет и определили на жилье. Из Городни были Липа и Тамара, дочка политработника дивизии. Олимпиада Петровна рассказала про нее, что та “была истинной коммунисткой и, как ее родители, свою карму расхлебывала в Германии сполна, вскоре попав в концлагерь за то, что в своем девичьем блокноте записала текст “Интернационала”. Других песен они там и не вспомнили. После войны жизнь ее отца была описана в книге “Зеленая брама”.
    На следующий день началась работа — возить, перекладывать, переворачивать кирпичи. На заводе работали человек восемьдесят местных жителей, которых не забрали в армию. Работали девочки с шести утра до шести вечера босиком, потому что берегли единственную обувь. Как кормили, как мылись? В гараже был туалет, а рядом — кран с холодной водой. Была печка в помещении, где грели воду и мылись по воскресеньям. Дали им повариху–немку, которая кормила их картошкой и ее же очистками, горохом. “Цыплята подох-ли — нам сварили”, — рассказывает О. Мищенко. Однажды Липа осмелилась сказать поварихе, что такая еда ей не нравится, та очень удивилась, обругала. Не знала девочка, что потом эта еда будет вспоминаться как пир. Иногда девчонкам везло: налетали боевые самолеты и начинали бомбить, но они не уходили в убежище, а оставались у себя и варили “под шумок” картошку, потому что самим готовить им запрещалось. Так прожили девочки до декабря.
    Потом завод встал, и их перебросили в Майнц, на заводы Адама Опеля, производящие самолеты. “Мы стояли у станков, я лично делала клапаны для двигателей. Дисциплина была строгая — не дай Бог опоздать на пару минут. В конце месяца мы даже получали зарплату — целую марку и 30 пфеннигов. За месяц”, — вспоминает бывшая станочница. “Кормили нас плохо, можно сказать, святым духом питались. Утром ничего не давали, а с вечера одну крошечную буханку черного хлеба на шесть человек. Правда, как–то привозили в пищеблок кофе из ячменя, но за ним было далеко и холодно идти, мы полураздетые были, пообносились. Да и с чем бы мы его пили — горький был тот кофе. С 5.30 стояли на плацу на перекличке, с шести — у станка. Но зато были и маленькие радости — дали нам новую одежку, синие комбинезоны и беретики. В двенадцать часов кормили баландой. Знаете присказку: “Баланда, баланда, даже нет капусты, одна брюква да вода, а в желудке пусто”? Так и жили до вечера. Советских людей на заводе было тысячи три. Иногда давали по паре картошек, а если лишняя оставалась — кидали в толпу, кому повезет. Чем мы жили — не знаю. Так я на заводе Опеля и пробыла до 23 марта 1945 года”.
     Как относились к этой дармовой рабочей силе немцы? “Они смотрели мимо нас, не считали за людей. Но попадались и порядочные люди среди них, поддерживали меня. Скажу честно: никто меня пальцем не тронул”.
     Но дорога гладкой не бывает. Долгий свой рассказ Мищенко продолжила воспоминанием о тюрьме: “Просидела я там почти месяц. Бывший хозяин написал на меня донос. Почему? Недалеко жили поляки пленные, а хозяин на меня, видно, глаз положил. Однажды даже сказал мне по–немецки: “Когда война закончится, мы поженимся”. А сам был уже женат, ему за сорок было, стариком мне казался. Девчонки эту историю знали. Как–то нам разрешили сходить в кино и всех повели под присмотром и с собакой. А я осталась штопать ветхую одежонку. Зашел к нам за нитками пленный–поляк, разговорились — а тут герр Шнель. Тогда он и донес, что я политически неблагонадежная. Забрали меня, почти ребенка, в камеру — а там двенадцать человек, сплошной “интернационал”: немка, русские, француженка, полька. Когда по моему делу разбирались, я все честно следователю про хозяина рассказала. Вызвали и девчонок, они подтвердили мои слова. Ох, наверно, не поздоровилось Шнелю. Время–то было такое, что за симпатии к русским немецкие власти по голове не гладили. Вскоре меня выпустили, вернули на завод”.
    Олимпиада Петровна во время беседы держит в руках ветхий блокнот с видами довоенного Франкфурта. На его разлетающихся страницах Липа описывала события своей немецкой жизни: “В августе 1944 года американцы сильно бомбили заводы, иногда трижды в сутки. Однажды вместо цехов разбомбили бараки с военнопленными и рабочими, которые, пытаясь спастись, лезли по колючей проволоке, а немцы пускали по ним мины. Сколько людей полегло на глазах! Майнц– штрассе вся была усеяна трупами советских подростков. И наши бараки с нехитрым скарбом сгорели”.
    Девчонки во время бомбежек воровали у немцев в садах фрукты и пекли, обратив внимание, что голодная дрожь прекращалась от печеных яблок. Вместо бараков жили они в поле в палатке.
    Доходили ли до них слухи о ходе войны, вести с родины? Благодаря тому, что девочки уже неплохо понимали немецкий бытовой язык, иногда краем уха удавалось услышать немецкое радио — как их бравые войска ведут “наступление” все дальше от Союза. Писать было нельзя, о родных никто ничего не знал. Хотя всем прочим пленникам через Красный Крест приходили изредка письма. Кроме советских людей.
    С обидой Олимпиада Петровна вспоминает: “Жестокий был тогда народ. Мы же дети были, но за все три года никто нас даже кусочком сахара не угостил по большим немецким праздникам! Я тогда все вспоминала писателя Ф. Достоевского, который описывал, как наши люди в праздники посещали тюрьмы, приносили узникам передачи, еду. Французы, работавшие рядом, получали посылки из дома и всегда хоть малюсенький кусочек кекса отщипывали нам”.
     Зимой девушкам, чтобы не перемерзли в поле, разрешили ночевать в цеху. Во время участившихся бомбежек они прятались внутри станков — им казалось, что толстую станину никакая бомба не пробьет. В блокноте Липа записала: “19 марта, в ночную смену, около трех часов, волосы попали в станок, чудом осталась жива, была лысая”.
    Освобождение
    23 марта 1945–го ночью город освободили американцы: открылись ворота завода и кто–то стал кричать: “Выходите!”. Но еще до 30 мая всех пленных держали в бывшем лагере Оффенбах близ завода. Никто не озаботился их бытом, и девушки искали еду сами. Как–то на брошенном кожзаводе нашли они в подвале засоленные свиные шкуры, вымачивали их, а потом сутками варили. Знакомый военнопленный обиделся на Липу: “Я зашел к вам, у вас так вкусно пахло, но вы не угостили”. Не знал он, что эту еду долго надо было ждать. Так девушки и встретили Победу.
    30 мая по железной дороге их вывезли из Оффенбаха и привезли к мосту через Эльбу. Там она и увидела первого советского солдата.
    На советском берегу дали команду располагаться и ждать машины. Привезли их в город Дессау, где девушки жили в брошенном немецком доме и месяц ждали отправки на родину. В конце июня, после медосмотра и проверки КГБ, погрузили людей в пассажирские вагоны и отправили в Союз. Военные выдали им по кило сырокопченой колбасы.
    Насчет любви
    Не преминула я спросить у Олимпиады Петровны: “А как у вас было насчет любви?” — на что получила ответ: “Какая там любовь — мы были изможденные, еле ноги таскали. Правда, вроде был не прочь поухаживать за мной один военнопленный–француз, подкармливал меня. Но он был офицером, а я — дитя, мне в школу надо. Я даже стихотворение написала: “Здесь дружбы нет, и нет любви, здесь каждый шаг обиды множит, и сердца юного тревог ты, милый мой, понять не сможешь”.
     И еще одна обида осталась у девушки: американцы для пленных привезли одежду, как сейчас говорят, секонд–хэнд. Липе достался чудный серый костюм, а потом и туфли. Когда везли их домой, она всю дорогу прижимала портфель с обновками к груди и представляла, как пойдет осенью в школу. Но в Гомеле, откуда до дома оставалось 70 километров, портфель из ее рук вырвал какой–то военный. Плакала Липочка, вернувшись с чужбины без обнов, и только спустя десятилетия поняла, что всем Бог ведает: “Если бы я надела этот костюм в школу, сильно бы выделялась среди нищих подруг. Никто бы не поверил, что много лиха довелось хлебнуть в Германии. Осенью я была как все”. Тут Олимпиада Петровна машинально перешла на ридну мову: “Зробыл мне тату чобытки, а матка кожушок, так в нем я и проучилася”.
    Зато потом было все! Возвращение домой, школа, планово–экономический институт в Ленинграде, счастливое замужество с красавцем студентом, а затем биологом, уроженцем Фрунзе Иваном Мищенко, крепкая семья по сию пору, три дочери, пять внуков и два правнука. Трудовая карьера тоже задалась — работа в ЦСУ (теперь Нацстатком), райисполкоме, затем — 22 года начальником планового отдела Тяжэлектромаша. На пенсию она ушла в 1985 году и теперь сетует, что поспешила: “Пока я работала, в стране был порядок. А как ушла — так ужас что сталось: и перестройка, и Чернобыль, и суверенитет, и развал экономики!”.
    Мудрая женщина Олимпиада Мищенко закончила свой рассказ словами: “После войны я почти все время прожила в радости”.
    Елена Мешкова.
    Фото Владимира Пирогова

Адрес материала: //msn.kg/ru/news/13912/